«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

class="p1">Мадемуазель Элоиза кашлянула, и мадемуазель Аглая тоже скромно потупилась.

– Ну а чаще и сильнее всего меня задевали груди, – сказал Вольф. – Что же до остального, мое… сексуальное пробуждение, назовем это так, произошло лишь годам к четырнадцати-пятнадцати. Несмотря на скабрезные разговорчики с лицейскими приятелями, познания мои оставались весьма расплывчатыми… я… вы знаете, сударыни, этот разговор меня смущает.

Элоиза подбодрила его жестом.

– Мы в самом деле можем понять все, – сказала она, – я вам повторяю.

– Мы были сиделками… – добавила Аглая.

– Ну ладно, положим, – сказал Вольф. – Мне особенно хотелось потереться о них, потрогать их грудь, бедра. Не столько их шелковы бородушки. Я мечтал об очень толстых женщинах, на которых возлежал бы, как на перине. Я мечтал о женщинах с очень упругим, даже твердым телом, о негритянках. О! Я понимаю, что все мальчишки прошли через это. Но в моих воображаемых оргиях поцелуй играл более важную роль, чем, собственно говоря, сам акт… добавлю, что для поцелуев мне виделись весьма обширные области применения.

– Хорошо, хорошо, – быстро сказала Аглая, – этот пункт мы разобрали: вы любили женщин. В чем же это выразилось?

– Не так быстро, – возразил Вольф. – Чего только не было… чтобы меня затормозить…

– Чего, например? – сказала Элоиза.

– Сплошное безумие, – вздохнул Вольф. – Столько всяких глупостей… всяких истин… и предлогов. Сначала о последних. Образование, например. Я убеждал себя, что оно важнее.

– Вы и сейчас еще в это верите? – сказала Аглая.

– Нет, – ответил Вольф, – но я не строю иллюзий. Если бы я пренебрег образованием, я сожалел бы об этом точно так же, как сожалею сейчас, что уделял ему слишком много времени. Затем – гордыня.

– Гордыня? – переспросила Элоиза.

– Когда я вижу женщину, которая мне нравится, – сказал Вольф, – мне никогда не придет в голову сказать ей об этом. Ибо я считаю, что если я хочу ее, то, следовательно, кто-то другой наверняка должен был хотеть ее до меня… и я испытываю отвращение к замещению кого-то, кто, без сомнения, столь же ей любезен, как и я.

– В чем вы тут видите гордыню? – сказала Аглая. – Милый юноша, это всего-навсего скромность.

– Я понимаю, что он имеет в виду, – объяснила Элоиза. – Полноте, какой уж тут, в самом деле, любовный пыл, коли вы про себя считаете, что раз вам она приглянулась, то приглянулась и другим… Это и есть возводить свое суждение в ранг всеобщего закона и выдавать своему вкусу патент на непогрешимость.

– Так я себе и говорил, – согласился Вольф, – и еще я думал, что мое суждение ничуть не хуже суждения кого-то другого.

– И находили в этом удовольствие, – сказала Элоиза.

– Именно об этом я вам и говорю, – ответил Вольф.

– Какой причудливый подход, – продолжала Элоиза. – Не проще ли было бы признаться открыто в том, что женщина вам понравилась, если бы такое случилось?

– Здесь мы касаемся третьего из моих поводов-предлогов к сдержанности, – сказал Вольф. – Если я встречаю женщину, которая меня прельщает, мой первый рефлекс действительно побуждает меня откровенно ей в этом признаться. Но, предположим, я говорю ей: «Не хотите ли заняться со мной любовью?» Часто ли она ответит мне столь же откровенно? Пусть бы она ответила: «Почему бы и нет?» или «Еще чего!» – и все было бы так просто, но они отвечают увертками… глупостями… или разыгрывают из себя недотрог… или смеются.

– Ну а если женщина спросит то же самое у мужчины, – возразила Аглая, – разве он будет честнее?

– Мужчина всегда соглашается, – сказал Вольф.

– Допустим, – сказала Элоиза, – только не путайте откровенность с грубостью… Ваш способ выражаться в этом случае немного бесцеремонен.

– Уверяю вас, – сказал Вольф, – что на тот же вопрос, выраженный с той же четкостью, но в более вежливых формах, чего, как вам кажется, ему не хватает, все равно никогда не бывает честного ответа.

– Надо быть рыцарем! – жеманно протянула Аглая.

– Послушайте, – сказал Вольф, – никогда я не заговаривал первым с незнакомкой – хотела она того или нет, – поскольку считаю, что у нее ровно столько же прав на выбор, как и у меня, это с одной стороны, и с другой – поскольку мне всегда претило ухаживать, следуя испытанному рецепту: разговоры о свете луны, таинственности ее взгляда и бездонности улыбки. Я же… что вы от меня хотите… я думал о ее грудях, о ее коже – или спрашивал себя, будет ли она, если ее раздеть, и в самом деле блондинкой. Что касается рыцарства… Если признаешь равенство мужчины и женщины, то достаточно вежливости и нет никакого резона относиться к женщине вежливее, чем к мужчине. Нет, женщины не искренни.

– Ну как могли они остаться столь прямодушными в обществе, которое их притесняет? – сказала Элоиза.

– Вы безрассудны, – перещеголяла ее Аглая. – Вы хотите относиться к женщинам так, как следовало бы, если бы их не сформировали века рабства.

– Возможно, они подобны мужчинам, – сказал Вольф, – так я думал, когда хотел, чтобы они выбирали наравне со мной; но они привыкли, увы, к другим методам, и им никогда не избавиться от рабства, если они не начнут вести себя по-другому.

– Тому, кто в числе первых, всегда попадает по первое число, – нравоучительно сказала Аглая. – Вы лишний раз подтвердили это, пытаясь обходиться с ними так, как вы это делали, – вы были правы.

– Да, – сказал Вольф, – но пророки никогда не правы в своей правоте: доказательством этому то, что их всех похерили.

– Признайте, – сказала Элоиза, – что, несмотря на, быть может, и в самом деле существующую, но в любом случае вполне извинительную скрытность, все женщины, я повторяю, достаточно чистосердечны и искренни, чтобы дать понять, что вы им нравитесь, если это так.

– Это как же? – сказал Вольф.

– Своим взглядом, – томно сказала Элоиза.

Вольф сухо рассмеялся.

– Простите меня, – ответил он, – но в жизни я не смог прочесть ни одного взгляда.

Аглая бросила на него суровый взгляд.

– Скажите лучше, что не осмеливались, – презрительно откликнулась она. – Или боялись.

Вольф в смущении взглянул на нее. Старая дева вдруг вселила в него какое-то неясное беспокойство.

– Естественно, – с усилием сказал он. – К этому я и перехожу.

Он вздохнул.

– Чем я еще обязан своим родителям, – сказал он, – так это болезнебоязнью. Да, мой страх подцепить что-то мог сравниться только с моим же желанием переспать со всеми девицами, которые мне нравились. Конечно, это касается тех поводов-предлогов, о которых я вам говорил: желания не пренебрегать работой, боязни навязать себя, отвращения к ухаживанию унизительным для женщин, с которыми я хотел быть откровенным, способом, – я себя усыплял и ослеплял, но на дне всего этого таился глубокий страх, наследие легенд, которыми